Решение императоров было, наконец, объявлено христианам, которые в течение всей этой печальной зимы со страхом ожидали результата стольких тайных совещаний. День 23 февраля, совпадавший с римским праздником terminalia, был назначен (случайно или намеренно) для того, чтобы положить предел распространению христианства. Лишь только стало рассветать, преторианский префект, сопровождаемый несколькими генералами, трибунами и чиновниками казначейства, направился к главной церкви в Никомидии, выстроенной на высоком месте в самой населенной и самой красивой части города. Взломав двери, они устремились в святилище, но они тщетно искали видимых предметов культа и должны были удовольствоваться тем, что предали пламени книги священного писания. Исполнителей воли Диоклетиана сопровождал многочисленный отряд гвардейцев и саперов, который шел в боевом порядке и был снабжен всякого рода инструментами, какие употребляются для разрушения укрепленных городов. Их усиленными стараниями было в несколько часов срыто до основания священное здание, возвышавшееся над императорским дворцом и долго возбуждавшее в язычниках негодование и зависть.
В следующий за тем день был опубликован общий эдикт о гонении, и хотя Диоклетиан, все еще желавший избежать пролития крови, сдержал ярость Галерия, предлагавшего сжигать живым всякого, кто откажется от жертвоприношений, все-таки наказания, назначавшиеся за упорство христиан, покажутся очень суровыми. Было решено, что их церкви во всех провинциях империи будут срыты до основания, а те из них, которые осмелятся устраивать тайные сборища для отправления богослужения, будут подвергаемы смертной казни. Философы, принявшие на себя в этом случае низкую обязанность руководить слепым рвением гонителей, тщательно изучали свойство и дух христианской религии; а так как им не было безызвестно, что догматы веры были изложены в писаниях пророков, евангелистов и апостолов, то, вероятно, по их наущению было приказано епископам и пресвитерам передать все их священные книги в руки чиновникам, которым было предписано под страхом самых строгих наказаний сжигать эти книги с публичной торжественностью. Тем же самым эдиктом были конфискованы все церковные имущества; они были частию проданы с публичного торга, частию присоединены к императорским поместьям, частию розданы городам и корпорациям и частию выпрошены жадными царедворцами. После того, как были приняты столь жестокие меры, чтоб уничтожить богослужение христиан и прекратить их деятельность, правительственной властью было найдено необходимым подвергать самым невыносимым стеснениям положение тех непокорных, которые все еще будут отвергать религию Рима и своих предков. Люди благородного происхождения были объявлены неспособными пользоваться какими-либо отличиями или лишены надежды сделаться свободными, и вся масса верующих была лишена покровительства законов. Судьям было дано право принимать и решать всякого рода иски, предъявленные к христианам, но христианам было запрещено жаловаться на какие-либо обиды, которые они потерпели; таким образом, эти невинные люди подвергались всем строгостям общественного правосудия, но не могли пользоваться его выгодами. Этот новый вид мученичества, столь мучительный и томительный, столь бесславный и позорный, был едва ли не самым действительным способом преодолеть упорство верующих и нет никакого основания сомневаться в том, что в этом случае и страсти и интересы человечества были готовы поддерживать цели императоров.
Лишь только эдикт был выставлен для общего сведения на одном из самых видных мест Никомидии, какой-то христианин разорвал его и вместе с тем выразил самыми резкими словами свое презрение и отвращение к столь нечестивым и тираническим правителям. Его схватили и он был сожжен или, вернее сказать, изжарен медленным огнем, а его палачи, горевшие желанием отомстить за нанесенное императорам личное оскорбление, истощили над ним самые утонченные жестокости, но не могли изменить спокойной улыбки, которая не покидала его уст даже в минуты предсмертных страданий. Хотя христиане и сознавались, что его поведение не было согласно с правилами благоразумия, однако, они восхищались божественным пылом его религиозного рвения, а чрезмерные похвалы, которыми они осыпали память своего героя и мученика, наполнили душу Диоклетиана глубоким чувством ужаса и ненависти.
Его раздражение еще более усилилось при виде опасности, от которой он едва спасся. В течение двух недель два раза горела его спальня, и хотя оба раза пожар был потушен, не причинив значительного вреда, странное повторение этого несчастия основательно считалось за очевидное доказательство того, что оно произошло не от случайности и не от небрежности. Подозрение, натурально, пало на христиан, а у императора возникло убеждение, что эти отчаянные фанатики, будучи раздражены постигшими их страданиями и опасаясь в будущем новых бедствий, вступили в заговор с своими единоверцами, дворцовыми евнухами, с целию лишить жизни обоих императоров, которых они ненавидели, как непримиримых врагов Церкви Божией. Недоверие и злоба закрались в душу каждого и в особенности в душу Диоклетиана. Множество людей, выделявшихся из массы и тем, что занимали значительные должности, или тем, что пользовались особыми милостями, были заключены в тюрьму. Всякого рода пытки были употреблены в дело, и как двор, так и город были запятнаны многими кровавыми казнями; но оказалось невозможным добиться каких-либо разъяснений этого таинственного происшествия. Через несколько дней после того Галерий поспешно выехал из Никомидии, объявив, что если бы он оставался долее в этом проклятом дворце, он непременно сделался бы жертвою ненависти христиан. Церковные историки, оставившие нам сведения об этом гонении, не знают, как объяснить опасения императоров и причину опасности, которая, будто бы, им угрожала. Двое из этих писателей и были очевидцами пожара в Никомидии; один из них приписывает этот пожар молнии и Божескому гневу, а другой утверждает, что виновником его было коварство самого Галерия, что было вероятнее.
