У него были великолепные сады, простиравшиеся от Ватиканского холма до Тибра. В них был цирк, богато отделанный позолотой и мрамором, и в нем находился обелиск, привезенный из Илиополя и стоящий теперь на площади святого Петра. Он вознамерился открыть эти сады для публики, чтобы представить пред ней одно из тех ночных зрелищ, которыми когда-то славилось царствование безумного Калигулы. Всякому предоставлялась полная воля разгуливать среди зеленых клумб и по тенистым рощам, и при этом Нерон имел в виду устроить иллюминацию, невиданную и неслыханную в истории мира ни раньше ни после его. Эта иллюминация должна была состоять из тысячи живых факелов, из которых в каждом должен был гореть мученик-христианин в своей огненной одежде!
И все это было исполнено! Мученичества, совершаемые при посредстве диких зверей, псов и виселиц, сделались скучными от повторения. Тут же представлялся новый источник для сильных ощущений как для него самого, так и для всего Рима, потому что он лично хотел присутствовать на этой иллюминации, чтобы вполне насладиться своей ненавистной популярностью. По всем дорожкам на известных промежутках в землю врыты были крепкие и большие столбы. К каждому из них было привязано по мужчине или женщине, которые толпами приведены были сюда из мрачных и теперь опустевших темниц. Пред каждым привязанным к столбу мучеником был вбит еще меньший кол, который своим заостренным концом упирался под подбородок, так, чтобы головы мучеников не могли опускаться на грудь и таким образом не скрывали от праздных зрителей выражения своей смертельной агонии. Сотни рабов Нерона живо принялись за работу, потому что все приготовления должны были закончиться до наступления ночи. Самое последнее, что оставалось сделать, это пропитать одежды мучеников смолой и маслом и затем к ногам каждого, по самую поясницу, наложить соломы, хворосту и стружек. Эти костры приказано было зажечь не раньше, чем смеркнется, чтобы Рим вполне мог насладиться устроенным зрелищем и при ярком пламени видеть как муки жертв, так и ликования праздничной толпы.
Со всех сторон стали загораться огни, играя огромными движущимися язычками и озаряя своим ужасным светом роскошные сады, и каждый столб сделался как бы факелом ада; вокруг них черными клубами поднимался дым; и из дыма раздавались стоны и крики мучеников, утопавшие в громе музыки, смеха и дико кощунствующих песен.
Не прошло и часа, как в садах торчали лишь одни столбы, обугленные и почерневшие, и под ними лежали обезображенные трупы, все еще сохранявшие некоторое ужасное подобие человеческих существ; вокруг них курился и извивался дым, и потоки расплавленной и кипящей смолы все еще вспыхивали небольшими голубыми огоньками, оставляя черные пятна на сгоревшей траве или на стоптанном песке.
И вот таким-то образом, среди жестоких и бессердечных издевательств, умирали мученики-христиане, которые одни только и жили невинною, чистою жизнью в то ужасное время, и которые одни только и любили друг друга и все человечество. А луна все еще изливала свой мягкий свет на эту ужасную картину, и звезды нежно мерцали на безоблачном голубом небе, освещая дома сотен тысяч людей, совесть которых, как бы сожженная раскаленным железом, нисколько не укоряла их за участие в этом преступлении, наиужаснейшем, какое только представляют летописи самых ужасных времен мира.
Многолюдная, цветущая Церковь римская была почти совершенно уничтожена; но в то же время, в эту самую ночь, вновь было посеяно великое, плодотворное семя, могуче содействовавшее развитию христианства. Политое кровью мучеников, это семя принялось с еще большею силою и, поднимаясь выше и выше, раскинуло ветви с богатыми плодами и листвой и выросло в исполинский более чем тысячелетний ствол, под тенью которого находят себе убежище целые поколения и народы и будут находить его на нем дотоле, пока над его корнем не поднимется грозный топор и не произнесен будет приговор Божественной правды: "Да не будет впредь от тебя плода вовеки!"
Обелиск, который был свидетелем всех ужасов и гнусностей этой ночи и который теперь посвящен "неведомым мученикам", все еще высится на том же самом месте под голубым небом, и надпись на нем гласит:
"Христос царствует;
Бегите, противники Его".
А на том месте, где среди садов и рощ погибали христиане, эти безымянные герои, возник обширный собор в честь Того Христа, за которого они умирали от ярости коронованного зверя.
Правосудие Божие тяготело уже над богоненавистником. Доведенный до крайности, Рим восстал против изверга. Спасаясь от рук мстителя, он бежал в загородный дом своего любимца, отпущенника Фаона. Дорогой кто-то узнал беглеца; он едва не лишился чувств от ужаса. Когда до дома отпущенника осталось несколько десятков сажен, Нерон делает совершенно бесполезные вещи. Чтобы скрыть от врагов свое убежище, он вместе с Фаоном ползком, то и дело раня себя колючими кустарниками, добирается до задних частей дома. Нерон боялся разбудить рабов и отказался входить воротами. Отпущенник принужден был сделать подкоп под одну из стен, чтобы дать возможность императору проникнуть во двор. В ожидании конца работы Нерон прилег на плащ отдохнуть, попробовав сначала освежить себя глотком грязной воды, которую зачерпнул горстью из лужи; ползком пробравшись затем через подкоп, император в изнеможении повалился на первую попавшуюся постель, на которой ничего не было, кроме гнилой соломы. Фаон предложил ему немного воды и хлеба, вода была тепла, хлеб был гнилой. Нерон выпил воды, но есть отказался. Между тем, убежище не спасло императору жизни. Ускользнув из Рима, он только развязал руки врагам, которые стали действовать смелее и решительнее. Приходилось умирать; но надо было выбирать между позорной смертью по суду, т. е. казнью и самоубийством. Достоинство императора требовало, по понятиям века, последнего. Какая тяжелая, мучительная обязанность – собственноручно вырвать жизнь, когда от нее еще можно было взять так много. Император был жалок. Он начал бесполезно тянуть время. Было отдано приказание вырыть могилу, и Нерон, глядя на собственное подземное жилище, обливался слезами. Но ничто не могло остановить времени – могилу приготовили. Тогда Нерон приказал выложить ее внутренность мрамором, положить дров и поставить воды, как того требовал обычай, а сам продолжал плакать, от времени до времени восклицая: "Боги, какой артист погибает во мне!" Расстаться с жизнью он все еще не был в силах. В это время томительного колебания из Рима пришло письмо, в котором говорилось, что Нерон приговорен к казни "по обычаю предков". Когда ему растолковали, в чем состоит эта постыдная казнь, он, наконец, решился вспомнить о двух кинжалах, которые захватил с собою из Рима, и стал пробовать их лезвие. Но покончить с жизнью ему казалось еще рано, и он отложил их в сторону. Мужество совсем покинуло Нерона. Смертельная тоска давила его душу, и он просил своего спутника Снора стонать и плакать, жаловался, что никто не хочет показать ему пример самоубийства, и, наконец, начал проклинать свою гнусную жизнь, желая тем вынудить последнее усилие воли; а, между тем, воля по-прежнему бездействовала. Раздался конский топот: то мчались всадники с приказанием от нового императора схватить прежнего. Нерон понял значение этих звуков и, поколебавшись немного, приставил кинжал к горлу. Но осужденный император был в силах сделать только неглубокий надрез, и посланные могли застигнуть его еще живым: чужая рука освободила его от этого позора. Один из отпущенников надавил кинжал, после чего он доделал начатое.