Все терпеливо сносила любящая мать его, (отец Августина скончался вскоре после отправления его в Карфаген), но ереси не могла стерпеть в нежно-любимом сыне своем: она отказалась иметь с ним всякое общение, выгнала из своего дома и проводила горькие дни в непрестанных слезах о погибели чада своего и в молитвах о его обращении. Однажды, после обильных молитвенных слез, она заснула и во сне увидала пред собою светлый образ юноши, который с участием спрашивал о причине такой горести ее. "Оплакиваю погибель сына моего", – отвечала она. Юноша, желая успокоить ее, возразил, что сын ее с нею, и приказал обратиться и посмотреть ей около себя. Мать обратилась и увидела подле себя сына. Это сновидение почла она добрым пророчеством и спешила рассказать его сыну. "Что ж! – спокойно отвечал Августин. – Это значит, что и ты скоро будешь там, где теперь я, там будешь и ты". И с той поры она опять стала разделять с ним трапезу. Однако ж, время текло, а сын не обращался. Все, что могла делала для него мать, делала с необыкновенным усердием и постоянством; но, казалось, ни в чем не успевала. Наконец, она решила идти к епископу и просить его о вразумлении заблудшего; но епископ не соглашался на это, говоря, что Августин, недавно приставший к еретикам, еще не способен теперь вразумиться истиною. "Оставь его, – говорил он, – со временем он сам увидит грубость своего заблуждения и отвергнет его". В доказательство епископ указывал на себя, как на пример подобного обращения, ибо в молодости и он заражен был манихейством. Когда же мать, не успокоенная таким предвещанием, со слезами приступила вновь к опытному старцу и просила его призвать к себе сына ее и мудрою беседою направить на путь истины, тогда епископ, как бы с некоторым укором, сказал ей: "Ступай, и живи, как живешь! Невозможно, чтобы чадо таких слез погибло!" Вместо огорчения этот последний ответ принес большое успокоение скорбевшей матери: ей казалось, что это был для нее ответ самого Неба.
Окончив курс воспитания своего, Августин возвратился в Тагаст и там начал учиться грамматике, потом риторике. Мало-помалу стали представляться случаи, пробуждавшие его от усыпления в ереси. Между многими друзьями его был один опытный и престарелый врач, который хорошо знал науки естественные и любил рассуждать с Августином о разных предметах; однажды коснулись они астрологии, которая так нравилась последователю Манеса, потому что книги Манихейские наполнены были бесконечными баснями о небе и звездах, о солнце и луне и пр. Ученый натуралист отечески стал убеждать молодого друга своего отвергнуть басни обманщиков и не тратить времени на такие занятия, пустоту которых он лучше всякого изведал собственным опытом. Августин не доверял таким предостережениям, но невольно охладевал к фантастическому мистицизму. Далее, один из друзей-сверстников его, им же увлеченный в манихейство, опасно заболел и был крещен в состоянии беспамятства; но когда пришел в сознание и услышал насмешки друга над такого рода крещением, то с негодованием прервал его шутки и с благоговением заговорил о спасительном таинстве; пораженный удивлением Августин оставил спор до времени выздоровления больного, но друг его не выздоровел и умер с самою искреннею верою в православную Церковь. Случай этот был весьма горестным для Августина и заставлял его размышлять о многом. И сам он, читая философов, любил сравнивать их учение с своим (манихейским), и первое казалось ему во многих отношениях лучше последнего.
Но вот со дня на день ожидали в Карфаген епископа манихейского, Фауста, который славился особенною мудростью и ученостью между своими единопоследователями. Никто не желал так видеть его и беседовать с ним, как Августин; многое, многое имел он предложить такому мужу, от которого ожидал многого. Наконец, Фауст приехал, и Августин поспешил явиться к нему. Что же? Он нашел его ниже себя по познаниям: еретик имел природный дар, говорил приятно и увлекательно, но оказался почти без всякого образования, так что сам должен сознаться в невежестве своем. Тогда открылось. что учение Манеса, облеченное в такую таинственность, увлекало только людей легковерных, между которыми не было ни одного здравого мыслителя. Собеседники Фауста, старавшиеся поправить дело, высказывали еще яснее свое невежество и нелепость признаваемого ими учения. С этой поры Августин начал питать сильное и сознательное недоверие к манихейству, в душе он уже не был манихеем.
Немного спустя после этого он решился отправиться в Рим, и уехал туда тайно от матери, не хотевшей расставаться с сыном. К этому путешествию располагали Августина некоторые житейские расчеты, а не желание и надежда обрести истину. В Риме он остановился у одного манихея, но по духу не был ему единоверным. Ум Августина стал теряться в недоумениях, без упования найти что-нибудь положительно-истинное и неизменно твердое. О Церкви православной, по сильному против нее предубеждению, он не хотел и думать. В таком состоянии духа был он в Риме, когда представился ему случай отправиться в Медиолан, откуда пришли тогда посланные с прошением к префекту римскому указать им хорошего наставника в красноречии для Медиолана. Желая избавиться от учеников римских, не благодарных своему учителю, Августин спешил воспользоваться случаем и лично объявить свое желание префекту. В Медиолане должно было совершиться обращение к истинной вере Августина, но он отправлялся туда, нисколько не думая об этом. Думала и молилась и плакала за него покинутая мать его, у которой надежда на обращение сына благодатию Божиею сделалась единственной отрадою, утешением, жизнью!
